Фото Юлии Неволиной
Какие-то события блокадных лет были пережиты ею уже десятки, сотни раз, а какие-то навсегда позабыты. Накануне 75-й годовщины со дня освобождения Ленинграда ветеран рассказала о том, что ей было суждено преодолеть: без оценок, выводов и догадок – ровно так, как видела мир тогда, в свои неполные семь лет.
Валентина Павловна маленькая, худенькая, очень хрупкая женщина с тихим спокойным голосом – истинная ленинградка. Пусть в родном городе жила совсем немного, еще меньше росла с папой и мамой – музыкантом и балериной Мариинского театра, а духом города на Неве пропиталась насквозь. Во время рассказа о детстве она ни разу не обронила слезы, только еле слышно вздыхала, прятала эмоции, комкала горе в руках – то, как она сжимала их, как перебирала пальцами, выдавало ее чувства.
Новая жизнь
- Из моей памяти выпало довоенное детство. Я его почти не помню. И рассказать некому – нас всего-навсего двое осталось: я и сестренка Тамара, она старше меня на два года. Но первый день войны никогда не забуду. Мы всей семьей отдыхали на берегу Финского залива. Сколько там гальки было! Мы бегали, купались, а потом сели кушать. Отец разрезал пополам огурчик, посолил, потер… А тут началась суматоха: «Война! Война!» Побережье моментально опустело. Это был последний раз, когда мы собирались все вместе. А запах того огурца я пронесла через всю войну. И сейчас я его очень хорошо ощущаю.
Мы жили в районе Финляндского вокзала, на Сердобольской, поэтому нас постоянно бомбили. В воздухе все время был этот ужасный свист летящих на нас бомб. Но самое страшное не это. Голод. Его мы ощущали с самых первых дней. Мама где-то добывала очистки, разные отходы. За счет этого мы с сестрой и выжили. Мама умудрялась суп какой-то варить. Добавляла туда клей и кожу. Ее она срывала с книг и альбомов, вымачивала и кусочками добавляла в суп. Он пах отвратительно, но зато был наваристый.
Что уж таить, кто-то умирал с голоду, а кто-то занимался мародерством. Мама ходила на рынки и обменивала все, что только можно, на еду. Тогда в ходу были котлеты и пирожки с мясом. Из чего они были сделаны, мы никогда не узнаем, хотя догадывались, но ели с удовольствием.
Сами по себе
- Первой умерла сестра Белочка. У нее, как и у всех моих, была дизентерия. Лечить было нечем. Как-то она стала просить погладить ей животик. Потом попросила всех поцеловать ее, повернулась на бок и больше не поднялась. В марте – мама, ей было 33. Вон насколько я пережила ее… Холод был невероятный, мы с Тамарой прижимались к маме. Когда она уснула навсегда, мы еще день или два жались к ней, пытались согреться. Кормить нас стало некому и нечем. Мне кажется, ее звали Мария Ивановна. Да, кажется так. Я точно не знаю (виновато улыбается женщина. – Прим. ред.) Так, ходишь по школам, общаешься с детьми, они спрашивают: «Ваша мама умерла, и вы даже не плакали?» Нет. Мы вообще не плакали. Ни о ком и ни о чем. Не было тогда слез.
Пока у нас была ее карточка, мы с сестрой как-то могли жить. Буржуйку топили сами – мы уже взрослые были, спички знали. Месяц кончился. Новой карточки, естественно, не выдали. Тогда сами стали искать, что можно выменять на еду.
В поисках мы много ходили по городу. Если удавалось найти какую-нибудь траву, листья, а еще лучше желуди, счастью не было предела. Тогда мы уже ничего не боялись, обязательно подходили к покойникам. Проверяли карманы, разжимали пальцы – обычно все, как дети, хлеб сжимали в кулак и прижимали к груди или подбородку. Могли и в рот даже заглянуть, проверить, не осталось ли там крошек. Часто в очереди за пайкой стоишь, а человек прямо на тебя падает – не дождался. А если умирает уже после того, как хлеб получил, то люди к нему, как вороны слетались. Нам, детям, в этой свалке делать было нечего.
Жизнь за озером
- Из квартиры нас выносили. В детприемнике мы по чуть-чуть стали вставать, немного руками-ногами шевелить. Не знаю, сколько там были. Счет дням потерялся, и было все равно: жив ты или умер, есть у тебя родственники или никого нет. Когда началась эвакуация (нас увезли в начале 1943 года), помню, как отбирали детей. Подносили кашу или хлеб, если у ребенка загорались глаза, он тянул руки, его брали. Если нет… Считалось, что таких бесполезно увозить.
Нас отправили в детдом в Ярославскую область. Там только что от бомбежки спасли, не от голода. Выручали разнотравье, грибы, поля, где мы добывали гнилую картошку… Да все ели, лишь бы не умереть. Мечтали попасть в лазарет. В проруби сидели, в снегу лежали… На больничной койке хоть немного каши давали.
Самый большой осадок остался именно с тех лет. В 1945-м году за детьми стали приезжать, все радуются, плачут, обнимаются. А мы знали, что за нами никто-никто не приедет. Для нас эта чужая радость была самой жестокой.
Через пять лет нас нашел отец. Он вернулся с фронта и успел за это время завести новую семью. Нас почему-то забирала мать его новой жены. С ними мы прожили до окончания школы и сразу разъехались (с отцом родственных отношений так и не наладили). Я отправилась сюда осваивать целинные земли, да тут и осталась.
Когда впервые после войны попала в Ленинград, это, наверное, в 70-х годах, думала, не выживу. Ходили на Пискарёвское кладбище, где, мне кажется, все мои похоронены, так там прямо плач из-под земли. Мороз по коже. Тогда я остаться там не осмелилась, страшно было начинать все с нуля, хотя мне уже дали ордер на квартиру. Теперь я об этом очень жалею. Несколько лет назад я потеряла зрение. И теперь никогда не увижу ни родного города, ни родной сестры, она в Архангельской области. Очень жаль.
Валентина Шаталина: «У меня есть дети, внуки, правнуки. Моя жизнь сложилась. Но иногда тяжело осознавать, что столько лет некому было выплакаться, рассказать все-все, пожаловаться… Всю жизнь сам себе хозяин, сам пробиваешь себе дорогу, сам зарабатываешь на хлеб».