Татьяна и Эмма Фербер после войны.
Фото из архива семьи Фербер
Фото из архива семьи Фербер
Война вошла в жизнь ленинградских девчонок – студентки мединститута Татьяны и 14-летней Эммы Фербер – незаметно. Воскресным утром младшая из сестер включила радио в ожидании любимой юмористической передачи и не услышала ее. Дома сидеть было скучно, поэтому она решила сбегать до друга Васьки и позвать его в кино. Они столкнулись посреди дороги, и на изумленный возглас подруги парень ответил: «Война, Эмма! Иду в военкомат».
Почти год семья всеми силами цеплялась за жизнь. Снаряды их обходили стороной – нередко от смерти спасала случайность. Голод оказался беспощаднее. Единственного кормильца семьи – отца – девочки похоронили 8 марта 1942 года, а спустя три недели были эвакуированы вместе со студентами из института Татьяны.
После блокады Эмму Михайловну ждала долгая интересная жизнь. Что-то за эти годы из ее памяти стерлось, что-то намеренно из нее было вычеркнуто, а дневник Татьяны – свидетельство, неподвластное времени. В нем скорой рукой зафиксировано все, что в те годы видела девушка, как вместе с сестрой и мамой выбиралась из осажденного города и устраивала новую жизнь.
«22 июня 1941 года. Страшный день. Воскресенье. Утром я вышла на Невский проспект и увидела, что народ собирается у репродукторов. Речь В.М. Молотова. Война… Я прибежала домой к братьям. Акива не поверил, бросился звонить товарищу, а потом сказал:
- Кончилось, ребята, ваше образование.
* * *
Фронт все ближе. Немецкие парашютисты с автоматами с лихостью брали в плен большие группы горожан, работавших на возведении укреплений, противотанковых рвов и надолбов.
* * *
Мы увидели над городом громадное зарево. Это горели Бадаевские склады. Их уничтожение лишило Ленинград каких бы то ни было запасов продовольствия.
* * *
Наши студентки собирали с брошенных огородов картофель, овощи. Я решила запастись луком как противоцинговым средством. Мама, верная своим довоенным традициям, раздала большую часть родным и знакомым.
* * *
Меня определили в санпропускник. Мне пришлось выполнять самую грязную работу, надо мной смеялись, что я не умею мыть полы. Кружилась голова от наклонов, еще больше от голода.
* * *
19 сентября 1941 года. Я возвращалась из госпиталя после смены. Объявили воздушную тревогу. <…> Кто-то сообщил: дом 19 по Херсонской улице разбомбили, он весь горит. Замерло сердце. Наши все должны быть дома. Оставшееся расстояние бежала. Часть дома была снесена. Наша квартира существенно не пострадала. Стекла выбило взрывной волной. Мама растерянно осматривала пустые глазницы окон, груды стекла. Вдруг она вскликнула: большая кастрюля, полная супа из последнего мяса, добытого огромным трудом, была полна осколков. В маме боролись голод и осторожность. Второе чувство возобладало. Суп был безжалостно вылит.
* * *
Мы с мамой капитально проголодали два дня и за 400 грамм хлеба (два наши пайка) плюс 400 рублей купили на рынке печку-буржуйку, которая для нас стала центром мирозданья.
* * *
Дрова исчезли! Их украли через пролом в задней дощатой стене. Воры любезно оставили несколько плах, сиротливо черневших среди блестящего льда, как головы тюленей. Что ж, и за это спасибо.
* * *
Мы с Додкой пилили дрова на кухне. Сделав два-три пила, мы останавливались и отдыхали. Голод уже сделал свое дело – мы стали настоящими дистрофиками.
* * *
Стало понятно: дрова – это своего рода буржуазный предрассудок. С неменьшим успехом в дверцу печурки можно бросать обломки мебели.
* * *
Бомбоубежища и подвалы, на которые при бомбежке обрушивалась вся громада многоэтажного дома, становились массовыми гробницами. Люди задыхались там от нехватки воздуха прежде, чем их успевали отрывать спасательные команды. Лучше быстрая смерть от прямого попадания!
* * *
После Нового года папа слабел все больше и больше. Он почти не вставал со своей кушетки. Под головой у него лежала противогазная сумка, где хранилась самая дорогая для него вещь – листки неоконченной диссертации о землепользовании в капиталистических странах.
* * *
Папа скончался 8 марта 1942 года. Его похоронили в братской могиле. Мы знаем только номер траншеи – 79.
* * *
На двух саночках везут труп, очевидно, отца. Саночки тащит изможденная, страшно худая женщина. Верхом на окоченевшем теле сидит маленькая девочка. А вторая, чуть побольше, бежит следом и кричит:
- И меня, и меня посадите!
* * *
8 апреля 1942 года. Мама и тетя Роза, Додик, Эмма и я сели в поезд, который довез нас до остановки Борисова Грива у берега Ладожского озера. А далее на грузовых машинах по льду. Дорогу эту можно назвать дорогой жизни и смерти. Апрель. Лед начал таять. Колеса машин почти полностью вращались в воде. Дорогу бомбили. До нас и после нас несколько машин ушли под лед… Нам повезло. Мы проскочили».