В Барнаул Владимир Золотарь приглашен, чтобы поставить спектакль «Жар и холод, или Идея господина Дома» по пьесе бельгийского драматурга Фернана Кроммелинка.
Фото Кирилла Ботаева
Фото Кирилла Ботаева
Новые вызовы
- Владимир Александрович, на предложение Театра драмы откликнулись сразу – без сомнений и суеверий?
- У меня не было никаких оснований отказываться. Хотя и возвращаться не очень люблю. Я же уходил без мыслей: «Больше в этот театр ни ногой!». Да и уход мой тогда не совсем верно истолковывался. К тому моменту я проработал в должности главрежа Алтайской драмы шесть лет – как видите, срок серьезный. Был велик риск начать вариться в собственном соку, законсервироваться. Дело в том, что я не верю в успех театра, в котором один человек осуществляет художественное руководство на протяжении 20-30 лет. Все это время сложно придумывать себе новые мотивации. Это как в большом спорте – спортсмен, один за другим бьющий мировые рекорды и всякий раз улучшающий свой результат, однажды вдруг берет и проигрывает. И это не возраст, не потеря формы. Просто он все уже выиграл и головой вроде как хочет продолжать путь побед, но телу это стало не интересно. Ему понадобился новый вызов. Так и мы, создавая в какой-то мере артхаусного «Войцека», выжали друг из друга все что могли. А дальше нужны были новые стимулы. Понимаете, театр – живой организм. Он либо взлетает, либо падает. Стадии ровного горизонтального парения у него нет. И даже не заметная глазу стагнация, когда что-то вроде делается, но не прыгается выше головы, – это все равно падение. Все это для меня стало поводом принять пусть горькое, но все же вынужденное решение уйти из театра. Теперь же, возвращаясь, я придумал хорошую игру – решил поставить новый спектакль с теми, с кем никогда не работал. Тем самым мое возвращение словно нивелируется – вроде как в том же театре, но все-таки в другом, с незнакомой труппой.
- В 2003 году первым спектаклем на алтайской сцене в должности главрежа вы поставили «Великодушного рогоносца» того же Кроммелинка. А когда ушли из нашего театра, то эту же пьесу взяли для постановки в питерском ТЮЗе. Особые взаимоотношения с ее автором? Или алтайский спектакль решили повторить?
- Бесспорно, барнаульский спектакль с Димой Мальцевым в главной роли в моей душе след оставил. И с репертуара снять его пришлось не из-за смерти спектакля (шел он три сезона), а из-за гибели главного героя. Это была моя боль. Разумеется, впоследствии я испытывал тоску по этой работе – все-таки она плюс-минус одна из моих удач. Поэтому я и решил поставить этот же материал в ТЮЗе имени Брянцева – ведь, приходя в качестве главрежа в тот или иной театр, ты стараешься начать с не случайного для тебя названия. Первая работа – это вроде как твой художественный манифест. А «Великодушный рогоносец» – одна из моих любимых пьес (а может, и самая любимая). Она близка моему режиссерскому темпераменту, моему взгляду на театр. Что касается Кроммелинка, то у каждого режиссера есть некий пул авторов и конкретных названий, с которыми он бродит по жизни. Сейчас я взял этот материал бессознательно – выбрал из нескольких имен (среди них был и Шекспир, и Ибсен). Оказалось, что из всех пьес «Жар и холод» больше всего соответствовал поводу – 100-летию Краевого театра драмы. Лишь позже я сообразил, что возвращение к этому автору спустя двенадцать лет многие воспримут как сознательную интригу. Нет, причина в другом.
Право на ошибку
- При вашем художественном руководстве проводились актерские тренинги, была создана мастерская барнаульского драматурга Александра Строганова…
- …из-за которой я чуть было не ушел из театра. Да, Саша Строганов – очень талантливый, самобытный и неординарный драматург (я даже всерьез планировал поставить на сцене Алтайской драмы его пьесу «Мойра»). Но он не режиссер. И если он способен написать текст, это вовсе не значит, что он может его поставить. Одно дело, когда это делается в рамках лаборатории, совсем другое – когда спектакль выносится на зрителя, да еще за деньги. Из-за споров на эту тему в театре случился первый производственный конфликт – я даже хотел уйти, проработав на тот момент четыре года в качестве главрежа. Зато нам удалось найти прекрасный выход – мы создали при театре худсовет и наделили его законодательными функциями. Мы договорились: если режиссер (я или приглашенный мастер) не могут аргументированно доказать, зачем нужно ставить ту или иную пьесу на сцене, мы за нее не беремся. Этот орган принимал решение снимать спектакль в случае неудачи и после трех премьерных показов. Общим решением предлагалось отправлять его либо на доработку, либо в утиль. Что интересно, в советские времена в статье расходов любого театра действительно была такая графа: «творческая неудача», когда в бюджет закладывались траты на ошибки. У нас тоже было что-то подобное.
- А у вас неудачи бывали?
- Лично мне из моих работ на барнаульской сцене не нравился спектакль «Ромео и Джульетта», собиравший полные залы. После смерти Димы Мальцева, который играл Меркуцио, я не стал никого вводить на эту роль и тут же снял эту постановку с репертуара. Есть в моей биографии дорогие мне спектакли, которые были не приняты критиками. Это «Укрощение строптивой», поставленный в Екатеринбургском ТЮЗе и «Калигула» в Серовском театре драмы, который буквально растоптали на Фестивале театров малых городов России. Я очень тяжело переживаю профессиональную критику (зрительскую – гораздо легче), ведь ты же делаешь нечто для себя важное и всегда сомневаешься в том, насколько это будет понято другими.
Премьера спектакля «Жар и холод, или идея господина Дома» намечена на март 2021 года и приурочена к 100-летию Театра драмы.
Эстетический контекст
- Говорят, вы очень много времени уделяете работе с актерами. Когда вы главреж – это понятно, а когда приезжаете лишь на постановку – насколько оправданно?
- Когда ты приезжаешь ставить спектакли, то тебе всегда нужно из труппы собрать труппу, актерский ансамбль. Иначе никак. Но когда ты главный режиссер или худрук, то работа с труппой – одна из главных твоих обязанностей. Ведь если ты режиссер-постановщик – ты строишь спектакль, а в качестве главрежа – ты строишь театр. Во втором случае спектакль перестает быть самоцелью, он – часть большого проекта. И я больше люблю именно этот долгий маршрут. Но не стоит забывать, что актеры должны и самообразовываться – бесконечно много читать, смотреть кино, слушать музыку, интересоваться изобразительным искусством. Иначе они выпадут из контекста. Ведь для того, чтобы говорить со сцены о сложных вещах, нужно самому быть сложно устроенным.
- Недавно в Барнауле побывал театральный критик Александр Вислов. Оценивая спектакли Алтайской драмы, он заключил, что театру не хватает безбашенного эксперимента. Что это значит, и участвовали ли вы в подобных историях?
- Я с ним согласен. Эксперимент бодрит, открывает новые горизонты. В кинематографе такой эксперимент – фильм «Танцующая в темноте» Ларса фон Триера, в котором сочетаются несовместимые жанры мюзикла и дико фатальная, трагическая история. Из этой же области – моя невоплощенная идея создать мюзикл о ГУЛАГе. Такого же порядка – иммерсивный спектакль-бродилка «Сталкер», в основе которого - текст фильма Андрея Тарковского. Но вот в чем парадокс: я проработал главрежем и худруком театров 17 лет и могу сказать, что в этой должности права на эксперимент у тебя не так уж много. Потому что главная твоя задача – создавать репертуар, соответствующий сегодняшним реалиям. А эксперименты – в свободное от работы время.
- Последнее время барнаульские театры – редкие участники крупных фестивалей. Как вы думаете, это тревожный знак?
- Да, это знак. Но чего знак – вот в чем нужно разобраться. Рвались ли туда сами театры, предлагали ли они себя фестивалям? Тому может быть и другое объяснение – в театрах могут недооценивать роль фестивалей. А она велика. Ведь театр, если он хочет быть по-настоящему живым, должен находиться в эстетическом, этическом контексте. И это место определяется в том числе благодаря гастролям и фестивалям. Что касается Алтайской драмы, то у меня складывается ощущение, что театр переживает некий подъем. Я бы сказал: у вас все не так плохо, как говаривают.
